Репрессивная культура как фактор роста нравственности
Существует две точки зрения на то, как развивается мировой культурный процесс по созданию тех характерных цивилизационных памятников и произведений, которые преобразуют лицо общества, сделав его благородным и благовоспитанным, полным высоких возвышенных качеств и нравственностью. Одни считают, что какая-то духовность и верность морали, как наиболее присущие качества большинству граждан внутри определённого социума, делают в итоге возможным появление высокоразвитой архитектуры, художественных искусств. Другие думают, что достаточно того, чтобы ваше общество было богатым и преуспевающим и материальное благосостояние как следствие сделает толчок к росту культурных ценностей. Сама культура как праща Давида является оплотом наибольших надежд для большого количества обществ в их стремлении поразить вечное препятствие к процветанию, их собственное неудобное несоответствие Голиафу, т.е. тем высоким планкам, которые они уразумели покорить. Именно культура считается тем выпущенным камнем, способным также разрубать оковы бездуховности и отсутствия ценностных ориентиров, который в самом оптимальном русле направит потом всю энергию на экономический подъём или активирует жизнеспособность любого государства. Однако стоит отметить, что всё не так просто, как казалось бы.
На первый взгляд то, что история подразумевает под витками эволюции культурного процесса, – это достаточно однонаправленный путь со своими спадами и восхождениями. Вспомнить, допустим, забвение античной культуры и эпоху Возрождения, между которыми располагалось более чем тысячелетие культурного кризиса христианской эпохи, вызванной, в свою очередь, целью провести этап объективизации познавательной составляющей человека о мире (без чего невозможны культурные взаимоотношения) и контроля своего страстного влечения к идеалам художественности, взятых из воображения и ведущих к тлену, если что-то в системе построено не так. Из религиозных соображений, культура репрессивна, потому что не даёт каждому по достатку, если только избранные могут к ней и к её, так скажем, производству иметь доступ (что выслеживается через призму эллинистического элитизма), хотя и являлась бы она местом для черпанья вдохновения при безусловном сохранении аксиологизма и его субъективной ценности морали у человека в пределах актуализации целесообразности. Корректно ли говорить, что путь человека к вещам высшего порядка – это такие ступени для взбирания по ним? И как сама культура может себя проявлять, оказавшись внутри ограничений субъектов, выступающих в роли проводников её могущественной силы? Объяснением движущей энергии творческих импульсов человечества могут быть некоторого рода сдвиги в обычно размеренном укладе в сторону переворотов и репрессий, направленных на возвышение культуры и её мотиваторов у населения, в общем историческом ракурсе.
Репрессии как толчок культуры – слишком простая формулировка для объяснения процесса впитывания и укоренения культурных традиций, которые по-видимости могут отчасти трансформировать некий опыт противоречий, обычно присущих разным социальным классам. Возможность как зеркало отражать таким крылом развития цивилизации, как творческая машинерия, всё видимое, что случается с человеком – это вопрос для обсуждения и с позиций ограничения свобод и прав. В таком случае и человек быстрее вовлечён в процесс интегрирования в процессы культуры и не нужны долгие века проверки себя на прочность. Здесь место человека в пристанище культуры общечеловеческой будет восприниматься через подход понимающей психологии – идеалистического направления в немецкой философии и психологии, исследующего проблемные стороны жизни, благодаря соотнесению переживаний внутренней, душевной жизни индивида с окружающими его культурно-историческими ценностями.
Репрессивнная культура. Психологизм восприятия
Тот способ деятельности в отношении этических и культуральных обязательств, который создаёт отдельное одноимённое культурное течение внутри господствующей внутри одной страны репрессивной системы управления, называется репрессивная культура. Соответственно, существует два вида репрессивных культур, как и два вида культур, вообще. Основная константа «культура» – это как, допустим, досуговое и развлекательное тождество художественной деятельности и её фабрикантов, производящих её личностей, – но также это и культура как поведенческие устои, укоренившиеся в какой-то внутренней группе или даже большем образовании. Репрессивная культура выступает как плод действий каких-то внешних авторитарных действий, т.е. репрессий, – тогда она выступает как культура репрессионная, подавляющая излишнюю свободную волю и санкционированная особым подтекстом – что отличает её от репрессивной культуры, т.е. способа вести себя политику в такой манере на международной арене и национальной почве, что бы давало зарождение правильного поведения внутри общества. За преобладающим большинством, это всё, хотя есть не вполне ещё изученный феномен, как репрессированная культура у человека, также называемая репрессивная культура, по сути, являющаяся оптикой психологов и психоаналитиков по отношению к культуре, как «деструктивной системе» в надстройке к индивиду.
В этом плане сама репрессия понимается, как подавление, принуждение, которой общество подвергает человека за его животную природу. Понимание культуры как репрессии принадлежит Зигмунду Фрейду. Согласно его взглядам, человек – это существо двумерное. Под тонкой оболочкой приличий, образования, эстетических идеалов, выработанных историей, волнуется океан бессознательного, полностью принадлежащий к животному миру. По своей природе бессознательное антиобщественно, в его основе – инстинкт обладания другим человеком, называемый «либидо».
Соприкасаясь с культурой в её отождествлении с собой, как уже говорилось выше, некоторые люди оказываются перед лицом хаоса, которого они очень боятся. Реализуется идея о неудобствах культуры как источнике человеческого невроза в некоей психологичности момента: погружённые в процесс эвалюации культурными фактами однако неспособные жить в культуре, люди ищут способы укрыться от её влияния, но понимают, что вне её не могут жить. По мнению автора книги «Скунскамера» современного литератора Андрея Асветсацурова в периоды интерактивных связей с художественными образами мы приходим к известной идее Ницше, который говорил, что чужие идеалы зловонны. Автор указывает на такой факт: «Чужие идеалы – это те, которые не являются частью нас, частью нашего сознания, а предложены нам извне. Мы живем в камерах культуры с навязанными нам идеалами и реагируем на них как испуганные скунсы».
С другой стороны, автор знаменитой книги «Бегство от свободы» Эрих Фромм в своей работе пытался понять, почему люди предпочитают подчинение и насилие, обращаясь к истории европейской культуры. Культура – это, прежде всего, система запретов, наказаний, всевозможных защитных средств от враждебных побуждений человека, и лишь во вторую очередь орудия и инструменты, нужные для покорения внешней природы и производства материальных благ. Так складывается нравственность. Но это в идеале.
Чем культура развитей, изощрённей, тем сильнее она подавляет человеческие инстинкты, тем более она враждебна природе человека – так вдобавок видят адепты репрессивной культуры происходящее с человеком, подсоединённым к живому осязаемому органами чувств культурному обмену. Последний расплачивается душевными заболеваниями и спонтанной агрессией по отношению к себе и своим близким, – так проводит внутреннюю линию Фромм между душевным состоянием личности и невозможностью ею реализовать смену парадигмы в направлении к культурному развитию.
Однако общество представляет собой сложную систему, состоящую из некоторого рода актёров и целей, которые они преследуют. Так общество заставляет культуру не эмансипировать себя. Ведь если человек – существо двумерное в оптике Фрейда, тогда и применение культурных директив у него происходит от случая к случаю. Актёр – носитель определённой социальной роли, т.е. тех функций, которые необходимо исполнять в определённых ситуациях. Поскольку функций и ситуаций много, то человек в обществе выступает в разных амплуа.
Одним из продуктов super ego можно считать сублимацию – перевод инстинктивных желаний и потребностей в иные формы, признанные обществом. Так, человек выражает свою любовную страсть в поэзии или танце. В этом смысле искусство выступает в роли некоторого эрзаца, или заменителя удовлетворения, которое человек, сперва не принявший де-юре культуру, переживает в более простой форме по итогам.
Культурно-исторический фон внутренней принадлежности к репрессивной культуре
Вся эта общественная мотивировочная сообразность человека предметной целостности понятия «репрессии» как такового, отвечает на запрос наверняка. Давайте не будем предполагать, кто в действительности устанавливает правила и почему социальные агенты социального организма произвели спонтанно интенсификацию культурных положений Большой Культуры, а лучше рассмотрим, откуда она черпает все эти повестки и референты.
Начнём с того, что культура может восприниматься как действующая по стандартным правилам какой-то условной социетальной системы, или программы развития. Для достижения нужных вершин ей требуется некоторый усреднённый эталон, чтобы память о реминисценциях давала культурному элементу системы (а кем могут быть и мы с вами), или т.н. актёру, нужный шаблон действий при оперировании у себя в воображении культурными артефактами.
Гедонизм, античные статуи, средневековый театр, – всё это хорошие символы для начала погружения в культурные обычаи, однако для разговора о культуре репрессий стоит вспомнить наиболее знаковые эпизоды жизни человечества, диктующие основной набор поведения любому нравственному субъекту в любом обществе.
Золотой век – это контрапункт, который достигается путём долгих противоборств и нескончаемого подтверждения своего права на существование. Это понятие говорит о мифическом времени, особом начальном сакральном периоде, также предшествующем эмпирическому (историческому) «профанному» времени. Несмотря на предвосхищающую его беспомощность и неорганизованность, золотой век говорит о наступлении часа, когда царит не только благоденствие, но и существует шанс реализовать жителям сего времени чудесные способности. Причём, предполагается, что этот мотив стал особенно актуален в эпоху начала постоянных войн.
Китайская мифология говорит о привольной жизни людей в эпоху мифических императоров Яо и Шунь. Чудесное «календарное растение», росшее у Яо, которое первые 15 дней давало на ветвях по одному листу, а затем следующие 15 дней так же по одному теряло, может символизировать то, что без затрат, без хотя бы примерно равноценных потерь человеческий фонд, ищущий контакта с высокой культурой, не может обойтись. Сам Яо есть в китайской традиции воплощение жертвенности. И доказано, что во время своего правления Яо пришлось вести длительные и кровопролитные войны с племенами мяо, постоянно нападавшими на Китай.
Пока видится тёмным, что ту давнюю цивилизацию могло что-то, так сказать, встрепенуть, но Яо, как родоначальник регулярного наблюдения за небесными телами, считается также основателем китайской астрономии. Что касается второго императора, Шунь, то он в Китае позиционировался, вообще, как реформатор музыки и календаря, был что-то типа символа преданности и почтительности. При этом, как и своему предшественнику Яо, Шуню пришлось вести длительные и кровопролитные войны с племенами мяо и кунг, постоянно нападавшими на Китай. Тогда по легенде, в этих войнах (с племенами кунг) китайцы впервые использовали оружие из железа, но что было дальше или как смог повернуться изгиб такой политической увертюры в восточной обители немного дальше.
Если брать египетскую традицию, то согласно Гелиопольской легенде, Осирис в Египте создал цивилизацию, обучил людей религии и земледелию, особенно выращиванию виноградной лозы, положив конец варварству. При этом, несколько похожим образом с китайским образцом манеры изложения эпического комплекса аспектуализируется сама личность этого бога сочетающая в себе миф о смерти и воскрешении в контексте сельскохозяйственного цикла. Осирис представлялся животворящей силой, его культ – разрушил монополию фараона на небеса, утвердил обычай погребения усопших без расчленения и обещал каждому человеку новую жизнь после смерти.
Что касается античной мифологии, то наиболее актуальным всё-таки является эпос о первоначальном Серебряном веке, чем Золотом. Он был вторым из пяти «веков человечества», описанных древним поэтом Гесиодом в его поэме «Труды и дни» и наступал после Золотого века. Основным вызывающим все вытекающие события владыкой в этот этап может знаменоваться Зевс. Люди Серебряного века в течение ста лет оставались детьми и жили с родителями, не взрослея, а возмужав, жили недолго в силу собственной глупости. Человечество не могло удержаться от борьбы друг с другом, равно как и не почитало должным образом бессмертных. По Гесиоду, из-за этой гордыни Зевс скрыл их под землёю, но в последствии люди стали почитать их как «подземных смертных блаженных».
Стоит заметить только одно, манифестирующий о некоем символическом восхождении на Олимп за Прометеем этого тёмного люда Гесиод смотрел и видел это, видимо, глазами Диогена. Поскольку если есть необходимость аккуратно обойти честолюбивые устремления добытчика огня для всех, как и работу на ниве духовного производства жителей Олимпа, передававших несознательно искрящееся пламя такой грозящей оборваться на краю факела вещи, как культура нравственности и её идеалы, что в век развития индустрий культуры с возвышением роли интернета для любого культурного человека должно символизировать акт не менее драматический, стоит взглянуть на позиционирование себя на агоре Диогена. Этот греческий философ, автор всех этих толкований переоценки ценностей как перечеканки монет, сущности чаши в «чашности» и щебетанье птицой в плане способа для философа вести лекции для народа, вовсе не был настолько эксцентричен, чтобы позволять на радость публике исполнять подобное, но пытался больше сменить градус восприятия с обычных взглядов на более общие о тех самых «зарытых под землёй».
Диоген Синопский – это свой в доску последователь сократической школы, но будучи киником, он не был тем аскетом, о котором слагались легенды контекстуализирующие именно его невероятную исполненность способом жизни аскета. Говорили, и многие мнения такие слышатся до сих пор, что он жил в бочке, дабы продемонстрировать важность изоляции и тихого существования для человека. Разве близость к природе и аскетизм символизирует бочка или большой глиняный кувшин? Давайте наверняка, речь идёт об изоляции от тех страждущих, сам язык, получивши его от высокой культуры, переиначивших под свои нужды. И жить в одном обиталище с пользующимися наравне теми дарами культуры, которые им были ниспосланы с небес по божественному велению, не имея на то никакого права, не сходится ни с каким планом на персонализм, как общий симптом кочевания и затем внедрения в сокрома общества который мог бы доминирующей силой культуры преобразить потом социальную картину любой страны, любого государства или территориального образования. Живя в пифосе и принимая в нём молодых своих аттендантов великий мыслитель демонстрирует, как приличный последователь греческого статута, т.е. мы с вами, через какой-то объект неприродного происхождения контактирует с неблагонадёжными мира сего. Всё как в ютубе идёт дискутирование через непрямой контакт посредством научного технологического компонента, такого как компьютер, который сам силою вещей вносит свои правила и специфику такого рода общения. Гражданин же находится в невидимом коконе, техногенном редукторе всех ненужных течений и асинхронов.
Баны, дизлайки, отсутствие подписчиков – это лишь малая часть «репрессий», которыми располагает современная культура новой научной волны. Как говорил Герберт Спенсер: «Поклонение героям наиболее развито там, где наименее развито уважение к человеческой свободе» и свой герой андерграунда, борящийся за эти идеалы, этот «подземный смертный блаженный», продравшись через витиеватый как тропа в ночи логоцентризм древнегреческой философии, найдёт конечного пользователя, оказавшегося в итоге заворожённым утопиями и посылками репрессивнной культуры.
Bellum omnium contra omnes («война всех против всех», лат.) становится на правах греческой мифологии не способом самоутвердиться низов, не апеллированием к каким-то невидимым «общим» ценностям, – это в полной мере качество распознаваемой только внутри культурного тождественного единообразия борьбы за право обладать всё-таки культурным благом.
Ещё одним мифом, говорящим о возможном существовании эпохи процветания, может являться арийский миф. В принципе, арийская идентичность была репрезентирована в науке и публичном дискурсе, особенность их диалога может быть взята под объектив исследователя, по тому, как выявляются социальные группы, склонные к использованию арийского мифа (писатели и журналисты, радикальные политические движения, лидеры новых религиозных движений), исследуется роль арийского мифа в конструировании общенациональных идеологий и ставится вопрос об общественно-политической роли арийского мифа. Вопрос откуда отталкивается этот конкретно плод творчества людских сообществ вполне правоприемлем с взглядов о потере человеком системы ценностей и упадком этих ценностей. Т.е. именно факт упоминания о том, что на основе животной или недочеловеческой морали невозможно построить высокую культуру и цивилизацию, подтверждает тезис о необходимости человеку самому творить и держать контакт с культурой, прежде чем он как социальный агент сможет аппелировать со своих позиций о своём мнении.
И конечно, красиво это выглядит, что если индивид обладает качествами культурного человека, он сразу имеет право пользоваться дарами культуры, однако с позиций арийского мифа это тоже не так. И здесь наиболее характеризующими культуру репрессий приходят слова самим своим одним напоминанием. Трактуя это через эту точку зрения, культура наиболее ценна не через поступательное развитие. Влияние сложных условий на народ даровитый, храбрый, сильный духом и телом – безгранично. Важно оставаться людьми склада ума серьёзного и практического, гораздо более склонными смотреть на трудовую сторону жизни, нежели на её удовольствия и красоту. Например, вследствие чего в морально-назидательной эстетике мифом выводится почитание земледелия и скотоводства как высших и святейших из занятий, а к искусству отношение претерпевает поворот, как к делу весьма второстепенному, в котором люди определённо поздно достигли некоторого совершенства. Т.е. дать известное, своеобразное направление этике и религиозному сознанию, углубить их в известном русле борьба может.
Но вернёмся ненадолго к китайской цивилизации. Как известно, нельзя отрицать и роль личности в истории. Оказывается, иногда простые случайности могут совершенно перевернуть историю всего человечества. В середине I тысячелетия до н.э. в Китае появился целый ряд философов, создавших свои школы (даосизм, легизм, моизм и т.д.). Значительно отличаясь друг от друга, их учения были едины в одном – они полностью соответствовали менталитету речной цивилизации, укрепляли деспотическое государство, и неизбежно вели к стагнации. Большинство стран, достигавших деспотического состояния, не смогли усовершенствоваться и в общей перспективе тянули свои общества к низу, однако волею судьбы ожидаемый сдвиг всё-таки произошёл.
В Китае среди философов появился один гений – Конфуций. Он сумел создать учение, которое с одной стороны, органично вписалось в рамки речной цивилизации, а, с другой, помогло китайскому обществу преодолеть внутреннюю сегрегацию, построить гармоничное общество, открыло социальные лифты и придало ему необходимую динамику. Но в этой истории не обошлось, правда, без массовых репрессий. Исторические источники оставили нам свидетельства о массовых казнях приверженцев конфуцианства в Китае в правление императора Цинь Шихуанди в 3-ьем в. до н. э. Абсолютно понятно, что своих планок это общество достичь могло только такими способами: представьте, ни верификации научного знания, ни ограничителей деятельности учёных этой школы, которым дозволено было бы подстраивать науку под себя исключительно, ни борьбы в широком смысле за исключительность истинного мнения. Ощутимым вкладом в первые шаги на почве государственного регулирования оно, получается, так и откликнулось, правда, результат, наверное, пришёл несколько позже. Всем известно о научных достижениях китайцев, которые стали локомотивом мировой цивилизации.
Кроме всего этого прочего, достаточно воинствующий оттенок характеризует культурный паритет индейской цивилизации. Здесь для примера сгодится исторический эпизод с племенами из долины реки Миссисипи. Они по наиболее общему парафразу, выразились в кандидатов среди ореола индейских поселений на самый продвинутый промысел. Кахокия (ныне современный Сент-Луис), цитадель этой цивилизации, насчитывала к 15-ому в. около 10 тыс. человек населения, а по уровню научной инженерии подходила к созданию ландшафтных объектов (занимаясь строительством курганов, они миновали стадии развития каменных построек, памятников и изваяний), приоритезирующих ли особые оборонительные цели, или все же некий плацдарм с использованием культурно-религиозных мотивов для больше отвлечения от вражды между племенами во время войн? Ну пока как это видится можно сказать одно, арийский миф о борьбе, как главенствующем двигателе прогресса культуры, развенчан, господа! Вы только послушайте эти факты. С этих самых пор у миссисипской цивилизации начался взлет культуры, в частности, рост в области кукурузных насаждений, т.е. сознательный прыжок через начальные ступени развития, кои могли быть и агрессивные настроения в частном порядке их культурной традиции, в динамике дал процветание в дальнейшем. К чему это привело неизвестно, но ясно только то, что не будь общего индейского уклада у этой, скажем так, цивилизации она могла бы просуществовать вплоть до наших дней, что характеризуется частично ценностно-ориентированным отношением сейчас к территориальной целостности некоторых индейских резерваций. А это значит, что они готовы бороться за эти культурные знаки, субъекты протокультуры, говорящей о приоритете гуманизма над воинствующим.
Ну и напоследок, о ещё одном знаковом для культуры репрессий периоде. Ранние буржуазные революции принесли с собой настоящую волну массовых репрессий, принявших особенный размах во время якобинского террора в период Французской революции XVIII в. Их роль утвердила право говорить в общемировых масштабах о возможном кризисном урегулировании разраставшейся угрозы буржуазной идеологии, что в повсеместном смысле значит отмену формационного подхода при конструировании системы власти, базирующейся больше на организационных порядках. Лейтмотивом к пьесе может служить ограничение функциональной пропустимости порядков утверждения экономических и финансовых регуляторов в политической методе, взятых на вооружение, скажем, Конвентом. Так или иначе, но попытки сделать морализирующими моральные инвективы тех, кто так много говорит о революции, оно стоит трудов.
Далее пойдёт речь о конкретном французском опыте воспринимания культуры репрессий, как наиболее прогрессивистском среди большей части культур.
Фактическая применимость концепций культуры репрессий в современности
Мишель Фуко в работе «Воля к знанию» выделяет постулат о модальности насилия в применении властью – идеология и насилие лишь побочные продукты в процессе производства властью «истины» и «действительности». Поэтому при переходе к новой стадии развития, минуя репрессивный элемент политического генезиса, используются разные методы одновременно вызывания чувств у подданства и их деморализации, что с позиций тактичности связано с фиксацией в глазах общества образа искупительной жертвы. В этом ключе, Фуко не зря достаточно подробно описывает состояние пенитенциарной системы, как некоторое адаптационное жерлово. Прохождение для одного из конкретных каких-то кругов лиц через оное – что через стезю жизненных неурядиц, дающих проявление в одной из формаций европейского общества для построения на бывших заключённых более стабильного народного хозяйства.
Эта патетика подразумевает собой, что естественно, более физически полноценные индивиды, проходя через колею неоднородных гонений и препон в местах заключения, изменят корневую культуру искомого общества для её планомерной стабилизации в новом культурном контексте. Такой путь, несомненно, необходим, но к той парадигме, в которой он воспринимается Фуко ещё не готов (учитывая события типа отколовшейся от военных сил России группы «ЧВК Вагнер», санкционировавших незаконный государственный переворот летом 2023 г.*) Но чтобы утвердить здесь критерий истины, будет немалым не отметить, что западный мир, вообще, да и удосужился провести предшествующую конфронтации коллатеральную работу в ключе человеческой модуляции к переносу точки основания гражданского статута.
*Современное международное право не предусматривает уголовного преследования правительств тех стран, где практикуются массовые репрессии против своих сограждан, если их деяния не квалифицируются в соответствии с Римским статутом Международного уголовного суда как геноцид или преступление против человечности. Однако твёрдое и последовательное осуждение мировым сообществом фактов использования массовых репрессий (вплоть до введения экономических санкций, оружейного эмбарго и т. д.) ведёт к ослаблению массовых репрессивных акций и даже отказу от них.
Но тем не менее, репрессивная культура – это в каком-то плане проверка на прочность. Оправданием для создания сильной центральной власти может являться то, что, например, разрушение различных форм региональных, религиозных и родственных связей требуется потому, что они создают угрозу национальному единству. Повышение уровня образования для создания элиты для технологического роста – это прикрытие для поддержки контактов с определёнными государствами, а также приглядывания за обстановкой вдоль своих границ, потому что государству нужны технологии, которые нужно заказывать через своих лиц. Во времена наполеоновских войн под всеобщим знаком гражданских свобод массовые армии вербовали население, в том числе получивших права беднейшие классы, по причине возможности мобилизовать только тех, кто является обладателем сих прав. Данный факт, как мне кажется, не совсем полно олицетворяет идею репрессивной культуры, потому что Наполеон не вполне точно актуализировал идеи французской революции. Но в итоге, как оказалось, репрессии хоть и не всегда открыто говорили о своём появлении во французском обществе, зато в дальнейшем при такой вполне условно цельной оценке конкретно перспектив эти именно события стали быть максимально оправданны с позиций целесообразности и курса на следование прогрессу.
Ещё аспект репрессивной культуры не стоял так остро, тем не менее. И не смотря на это, читая Фуко, можно узнать ещё об использовании властью репрессионного аппарата, и не только для заложников системы, не только для становящихся таковыми в какой-то условной системе, но и для, большей частью, нас всех. Медицинские технологии начиная с XIX-го столетия не только ставят больного в абсолютную зависимость от врачей-экспертов, но и дисквалифицируют телесность как таковую. Индивид, лишаясь возможности воздействовать на своё тело, мысля его чем-то отличным от самого себя, дезориентируется и превращается в некий абстрактный субститут. Военные технологии с одной стороны стремились защитить тело сражающегося, а с другой – мыслили его в качестве биологического продолжения оружия. Тело человека становится частью бронетехники, самолета, огнестрельного оружия, сливаясь с ним в однородную био-техногенную массу. Экономические стратегии и, главным образом, менеджмент, отталкиваясь от взгляда на человеческое тело, как менее совершенный инструмент труда, чем искусственные орудия производства (Ф. Тейлор), приходят к мнению, что тело в производстве – это неотъемлемая часть производственной организации и на его дисциплинирование направлен весь механизм организационной культуры (модели Г. Хофстеда, Г. Лейна и У. Оучи). Развитие гендерных теорий и анализ сексуальной политики, как в современном цивилизованном мире, так и в архаических культурах, спровоцировали неутешительный вывод, озвученный С. де Бовуар: в условиях западной культуры мужчина, чей образ символизирует вселенную, теряет телесность в принципе, а женщина, обеспечивая мужскую гегемонию, терпит ограничения, предписываемые её телесности. Анатомо-политика человеческой телесности растворяет ее в своих механизмах, превращая полноценные, объемные тела в кинематические машины.
Чтобы не говорить больше ни о какой «монополии на насилие» давайте перейдём к ключевому, не теряющему ещё самобытность, элементу репрессивной культуры. Конкретно дальше пойдёт речь о структурном насилии и возможностях выхода из ситуаций административного давления, которое провозглашает Фуко в своём труде.
Структурное насилие и административное давление – есть ли путь к истине?
Характерной чертой межгруппового конфликта является наличие в нём структурного насилия. К такому выводу пришел норвежский социолог Йохан Галтунг, который полагает, что структурное насилие является в современном обществе ничуть не менее распространённым и значимым, чем традиционное физическое насилие. Сам феномен структурного насилия Галтунг описывает следующими положениями:
1) структурное насилие является естественным феноменом, потому что между социальными группами существуют определенные различия, прежде всего в позициях власти, которые отражаются в структуре социального взаимодействия;
2) под структурным насилием понимается социальная несправедливость в смысле неравного распределения ресурсов и неравных жизненных шансов;
3) в категорию структурного насилия попадают только те явления, которые можно было бы объективно избежать;
4) структурное насилие, как правило, является следствием недальновидных политических решений.
Неравное распределение благ обычно подаётся как результат игры стихийных рыночных сил, неравенство в реализации жизненных шансов списывается на различия в способностях, а манипулирование сознанием прикрывается свободой слова. Структурное насилие зачастую бывает повинно и в том, что провоцирует уже прямое насилие, как со стороны власть имущих, способных мобилизовать государственный репрессивный аппарат для проталкивания своих интересов, так и со стороны «ущемлённых» групп, время от времени устраивающих социальные беспорядки.
Но каким бы не виделось с позиций Галтунга системное насилие, нельзя не согласиться с фактом, что насилие порождает насилие. А социальное насилие не включено в порядок взаимопроницаемости ни одной из причинно-следственных связей, влекомых насилием. Тогда что же может действительно ограничить хищную природу человека, заявленную устами психоаналитиков в начале статьи? В своём междисциплинарном учебнике по насилию Бэнди X. Ли написала: «Структурное насилие относится к предотвратимым ограничениям, которые общество накладывает на группы людей, которые мешают им удовлетворять свои основные потребности и достигать качества жизни, которое в противном случае было бы возможным. Эти ограничения, которые могут быть политическими, экономическими, религиозными, культурными или правовыми по своему характеру, обычно исходят от институтов, осуществляющих власть над определенными субъектами». Мешают «им» или мешают в итоге тем субъектам, которые видя и это повышение качества жизни, возможное или потенциальное, не довольны необоснованностью его у этих групп людей? И что это за человеческая ситуация, которая выдвигается вперёд того конкретно климата внутренних структур или организаций, что первично ассоциируется у нас с благоденствием и процветанием?
В «Источниках социальной власти» Майкл Манн утверждает, что при формировании государства «усиление организационной власти – это компромисс, при котором индивид получает больше безопасности и пищи в обмен на свою свободу». Ирландский учёный Синиша Малешевич развивает аргумент Манна: «Точка зрения Манна должна распространяться на все общественные организации, а не только на государство». Большинство государств созданы именно на такой основе, «обратно пропорциональной зависимости между безопасностью и ресурсами». Это означает, что, хотя те, кто живёт в организованных централизованных социальных системах, вряд ли будут голодать или погибнут в результате нападения, например, животных или других вражеских сил. Их участие в качестве объекта, по отношению к которому применяются репрессии, предопределено.
Эти структуры открывают возможности и достижения, которые люди не могут создать для себя, включая развитие сельского хозяйства, технологий, философии, науки и искусства. Надо тут отдать должное, Галтунг всё же утверждает, что репрессивная культура заставляет как прямое, так и структурное насилие выглядеть или ощущаться «правильным» или, по крайней мере, не неправильным. Изучение репрессивной культуры показывает, каким образом акт прямого насилия и факт структурного насилия перекликаясь взаимоисчерпывают некорректные положения друг друга и, таким образом, становятся приемлемыми в обществе. Галтунг это объясняет механизмом культурных репрессий изменения «морального цвета» действия по шкале с неприятного до приемлемого.
К тому же «тирания масс» и в целом есть факт, с которым приходится считаться. Демократические модели, принятые большинством сообщества, уже пост-фактум предполагают большую роль именно большинства, чем индивида. Хотя здесь есть известный парадокс. Если изучить природу межличностных конфликтов, основывающихся, в основном, на теории ролевого поведения, основным акцентом властных систем, допустим, демократического склада, на который стоит обратить внимание – является утверждением (пропагандой) властными органами, средствами массовой информации новых стандартов ролевого поведения. Подобное регулирование ролей могло бы сыграть немалую роль в утверждении в нашем обществе образца предпринимателя, фермера и т.д., повышении их престижа. Это консистентно и спорадически навязывается в социальной мифологии и этике её высказываний. И конкретная личность в её индивидуализме десубъективизируется. Корневой системой в дальнейших событийных моментах под надстройкой репрессивной культуры является уже не общество, демократическое или нет, а жизнь каждого из нас.
Всё это происходит в тот момент, когда именно административное давление устанавливает границы разрешённых действий для индивидов по соотнесению с их работоспособностью, квалификационным преимуществом или соответствием статусным ожиданиям. В проблематике данного дискурса имеет смысл каким-то образом адаптировать представления об образной системе репрессивной культуры в её культурно-историческом плане, т.к. по крайней мере в этой методологии ведёт научный дискурс понимающая психология. Чтобы проследить всю связь логики событий в межличностных конфликтах это не представит труда, осведомившись о некоторых примерах, факторах репрезентации репрессивной культуры.
Факторы присутствия репрессивной культуры
При актуализации таких факторов, как социальная фасилитация конфликтность увеличивается в виду наличия групп, внутри которых уровни по операционным задачам претендуют на рост в экспоненте в их сложности.
Факторы присутствия репрессивной культуры ведут к деиндивидуализации, что как раз соотносится с включением параметров надстройки культуры, в её цельности и неисчерпаемой кладези инструментария для принятия решений, над индивидом, репрессивная она или нет.
В группе, как то рабочий коллектив или другой профессиональный круг, существует опасность сложности группы реалистично оценивать противоположную точку зрения, поэтому лояльность всё же будет выступать предельно с высоких позиций.
Избежать межгрупповых конфликтов нельзя, но можно снизить их издержки. В динамике развёртывания межгруппового конфликта решение видится только через прямое конфликтное взаимодействие (эскалация и деэскалация конфликта).
Чтобы охарактеризовать принцип работы ролевого столкновения существуют достаточно показательные модели, внутри которых само по себе разумеющееся представляется наличие общего контекста репрессивной культуры.
Вместо того чтобы проявить сочувствие и помочь, мужчина может, не желая показать свою слабость, проявить неоправданную агрессию. Считается, что жёсткая мужская модель управления намного эффективнее. Психологи утверждают, что стереотипы «хорошего менеджера» и «типичного мужчины» во многом совпадают. Но ученые обнаружили, что поведение лидера, достигающего успеха, также включает в себя черты, характерные в первую очередь для «женского» поведения. Таким образом, хороший руководитель должен быть целеустремлённым и уметь отстаивать своё мнение как мужчина, что не исключает поисков путей доминации, а если в организации нужно именно умение общаться с людьми и ценить их по достоинству, тогда на пост руководителя назначается женщина.
Если в компании существует неформальный лидер, и это главный менеджер на своей позиции, который настраивает против других всех остальных, например, какого-нибудь новобранца, который по тем или иным причинам не вписывается пока в коллектив, то проблема решается предметно. Если главный руководитель компании сидит в своём кабинете и ничего этого не видит – то ему стоило бы переместиться со своим рабочим местом в помещение к остальным. Однако так решится лишь часть проблемы, потому что сам конфликт не сможет быть исчерпан, но ad verbum весь этот прецедент административного давления будет находиться под аккуратным и педантичным вниманием взора вышестоящих инстанций. Поэтому особого резонанса провоцирующий конфликт менеджер потенциально не добивается в контексте, если не считать сам факт близости в видении какого-нибудь проекта с управляющим звеном, что даст при наличии такового объективность в влиянии аппарата давления на производимый продукт и vice versa.
Существующий в некоторых кругах такой тип сотрудника, как офисный террорист или микроменеджер – это диковинный характер в коллективном организме. В основе такого поведения лежит отсутствие доверия, поскольку микроменеджер считает, что кроме него никто не сможет выполнить работу или выполнить её так же хорошо, как он сам. Но мало кто осознаёт, что рабочая организация – это такая агрегация благ и хозяйства, помноженная на рабочий эквивалент трудовых способностей, поэтому проявление таких характерных свойств, как игнорирование рабочих затрат других, отказ от делегирования полномочий и угрозы увольнений коренится в ощущении неизбежности и тотальности процесса производства. Гораздо легче изменить ситуацию в свою сторону, чем менять работу аппарата с первоначального варианта функционирования, и невозможно представить никаким мысленным экспериментам, что такое каким-то образом может дискредитироваться или подвергнуться критике со стороны. Единственно важно помнить, исполнение аргументаций своих личных преимуществ делать надо уметь на вид, поскольку терпеть груз ответственности за свои поступки высокому лицу не по статусу, так скажем, менее обременённого низкопробным занятием корпоративного сегмента.
Также некоторое количество формального проявления культуры репрессий ожидаемо в, например, образовательных учреждениях. Классическим в данной области считается исследование М. Комаровской, которое было проведено среди студенток одного из американских колледжей. Результаты исследования показали противоречивость ожиданий-требований, предъявляемых к студенткам колледжа со стороны родителей и студентов колледжа. Если родители ожидали от студенток высоких показателей в учебе, то студенты мужского пола неодобрительно относились к хорошей учебе студенток, т.к. в этом случае они зачастую рассматривали их как своих конкурентов. Для них роль студентки связывалась с ожиданиями весьма средних успехов в учебе, в том числе и из-за существующих стереотипов. Конфликты на этой почве обычно неизбежны в студенческой жизни.
Исследования социально-психологических элементов жизнедеятельности групп: их взаимного восприятия, коммуникации, взаимодействия положили в основу новые факты восприятия репрессивной культуры. Чтобы настроить формат отношений на её репрессивной манере, требуется гармоничное поведение внутри культурных закономерностей, инициирующих включённость и отдачу как рецепиента её ценностей, чем вызвана полифония культурных ориентиров в постулировании художественных норм и взглядов. Для преодоления недосказанности в регуляторе выразительной системы живой человеческой активности, в культурной традиции выдвигается культура репрессий. Социальные и межличностные особенности людей, внедрённых в понятийный аппарат данного вида культурных отношений, должны приобрести вектор развития в дальнейшей деятельности.
